В час, когда отделяли пшено от плевел
Делай добро
и беги.
и беги.
В час, когда отделяли пшено от плевел
Мне все кажется, Бог живет высоко в горах...
Расскажи мне, что тебе видится с высоты? Я иду к тебе, научи меня не остыть. Я боюсь тебя, помоги мне не слышать страх. У тебя здесь покой – ни людей, ни имен, ни слов. Только небо и птицы, ныряющие в него. Ты плывешь легко, в облака опустив весло, задеваешь колокол, и раздается звон. У тебя здесь тишь да божия благодать, поднебесный купол, обетованный рай. Только там, под тобой, до самой земли – вода. И не видно тебя, как часто ни умирай. Разреши мне рассказать тебе о других – о бескрылых, не отмеченных чистотой, одиноких – тех, кому не подал руки ни ты сам, ни переменчивый ангел твой. Что им делать, если речь заглушает плеск твоего весла, рождающего дожди? Ты всегда высоко в горах, на твоей земле из двоих идущих выживет лишь один. Что им делать, если ты не подашь им знак? Как понять, что кроме бога, никто не свят? Отпусти меня – вернуться к ним и узнать, как смертельно им тоскуется без тебя.
На земле костры, и время горит в кострах, люди жмутся друг к другу, греют ладони, ждут.
Бог нас любит, но Бог
живет
высоко
в горах.
Он стоит на вершине и слушает пустоту.
Кот Басё
Расскажи мне, что тебе видится с высоты? Я иду к тебе, научи меня не остыть. Я боюсь тебя, помоги мне не слышать страх. У тебя здесь покой – ни людей, ни имен, ни слов. Только небо и птицы, ныряющие в него. Ты плывешь легко, в облака опустив весло, задеваешь колокол, и раздается звон. У тебя здесь тишь да божия благодать, поднебесный купол, обетованный рай. Только там, под тобой, до самой земли – вода. И не видно тебя, как часто ни умирай. Разреши мне рассказать тебе о других – о бескрылых, не отмеченных чистотой, одиноких – тех, кому не подал руки ни ты сам, ни переменчивый ангел твой. Что им делать, если речь заглушает плеск твоего весла, рождающего дожди? Ты всегда высоко в горах, на твоей земле из двоих идущих выживет лишь один. Что им делать, если ты не подашь им знак? Как понять, что кроме бога, никто не свят? Отпусти меня – вернуться к ним и узнать, как смертельно им тоскуется без тебя.
На земле костры, и время горит в кострах, люди жмутся друг к другу, греют ладони, ждут.
Бог нас любит, но Бог
живет
высоко
в горах.
Он стоит на вершине и слушает пустоту.
Кот Басё
В час, когда отделяли пшено от плевел
Оставь, и я была как все,
И хуже всех была,
Купалась я в чужой росе,
И пряталась в чужом овсе,
В чужой траве спала.
Анна Ахматова
И хуже всех была,
Купалась я в чужой росе,
И пряталась в чужом овсе,
В чужой траве спала.
Анна Ахматова
В час, когда отделяли пшено от плевел
Что-то живет во мне, трогает мои вещи, нарушает простой и естественный распорядок, выбирается по ночам ущелий и темных трещин или просто молчит, но я чувствую, это рядом. У него есть имя, два простеньких глупых слога, никому не нужных за давностью лет и боли. Иногда я молюсь и прошу за него у бога, но господь молчит. Вероятно, он недоволен.
Тьма со светом сцепились в клинче, и, как ринге, есть война, и войны слишком много, каюсь. У того, что внутри, лишь памятки да картинки, и когда он плачет, я счастливо улыбаюсь. Мы такие разные, что от этого даже больно, я живу в его теле, пью кофе его губами. Да, когда-нибудь я его отпущу на волю, к белокурой жене (давно на феназепаме), отпущу пробежать по траве, приласкать собаку, перестану смотреть на солнце его глазами, но сейчас нельзя... нам снова кидаться в драку ради увальня с нимбом, который все время занят.
Нет, боюсь, я уже не вспомню, как это вышло. Что-то вроде удара по темени в подворотне. А потом: «Внимание, говорит всевышний», головокружение, слабость, позывы к рвоте. Он спросил меня: хочешь помочь? Я ответил: кто ты? Он сказал: я ангел господень, за мной погоня. И тогда мне стало легко и чуть-чуть щекотно, а потом я услышал, как кто-то тихонько стонет. У него — мой голос, мой плащ и мои ботинки, и мои привычки (бурито и крепкий кофе). Ну а я для него — мультяшная Тинки-Винки, надоедливый голос и полузабытый профиль. Я не жалуюсь, нет. Война, перестрелки, хаос. Кто еще, кроме нас, попрется на амбразуры? Но чего же тогда так отчаянно не хватает?
Он сидит у реки, взъерошенный, сонный, хмурый. Поднимает глаза и шепчет кому-то: Где-ты? Повторяет: зачем? Кому я, такой вот, нужен?
Ну а я? Я рад и весне, и свету, да и, черт возьми,даже тому, что мой бог простужен.
И мы оба сидим и смотрим в глазницы небу, в синеву чьих-то сонных, немного печальных мыслей. И я просто шепчу: не верь, не проси, не требуй, потому что за это все мы заплатим жизнью. Бог, наверное, спит в гамаке на своих Гавайях, и ему это мир почти никогда не снится.
За молитвы о счастье, случается, убивают.
Не проси ничего, иначе оно случится.
Мкб-10
Тьма со светом сцепились в клинче, и, как ринге, есть война, и войны слишком много, каюсь. У того, что внутри, лишь памятки да картинки, и когда он плачет, я счастливо улыбаюсь. Мы такие разные, что от этого даже больно, я живу в его теле, пью кофе его губами. Да, когда-нибудь я его отпущу на волю, к белокурой жене (давно на феназепаме), отпущу пробежать по траве, приласкать собаку, перестану смотреть на солнце его глазами, но сейчас нельзя... нам снова кидаться в драку ради увальня с нимбом, который все время занят.
Нет, боюсь, я уже не вспомню, как это вышло. Что-то вроде удара по темени в подворотне. А потом: «Внимание, говорит всевышний», головокружение, слабость, позывы к рвоте. Он спросил меня: хочешь помочь? Я ответил: кто ты? Он сказал: я ангел господень, за мной погоня. И тогда мне стало легко и чуть-чуть щекотно, а потом я услышал, как кто-то тихонько стонет. У него — мой голос, мой плащ и мои ботинки, и мои привычки (бурито и крепкий кофе). Ну а я для него — мультяшная Тинки-Винки, надоедливый голос и полузабытый профиль. Я не жалуюсь, нет. Война, перестрелки, хаос. Кто еще, кроме нас, попрется на амбразуры? Но чего же тогда так отчаянно не хватает?
Он сидит у реки, взъерошенный, сонный, хмурый. Поднимает глаза и шепчет кому-то: Где-ты? Повторяет: зачем? Кому я, такой вот, нужен?
Ну а я? Я рад и весне, и свету, да и, черт возьми,даже тому, что мой бог простужен.
И мы оба сидим и смотрим в глазницы небу, в синеву чьих-то сонных, немного печальных мыслей. И я просто шепчу: не верь, не проси, не требуй, потому что за это все мы заплатим жизнью. Бог, наверное, спит в гамаке на своих Гавайях, и ему это мир почти никогда не снится.
За молитвы о счастье, случается, убивают.
Не проси ничего, иначе оно случится.
Мкб-10
В час, когда отделяли пшено от плевел
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:
«Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.
Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала седой».
Трубку свою на камине нашел
И на работу ночную ушел.
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.
А за окном шелестят тополя:
«Нет на земле твоего короля...»
Анна Ахматова
Умер вчера сероглазый король.
Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:
«Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.
Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала седой».
Трубку свою на камине нашел
И на работу ночную ушел.
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.
А за окном шелестят тополя:
«Нет на земле твоего короля...»
Анна Ахматова
В час, когда отделяли пшено от плевел
и я снова пишу, в надежде, что бутылка с широким и больным горлом не разобьется о прибрежные скалы, что мое письмо к тебе пронзит эту густую ночь своим белоснежным шепотом. здесь темно: мне не разглядеть и кончиков своих ресниц, хрустально подрагивающих, сухих. сюда не залетают птицы, потому что ветер дышит, забавно надувая щеки, совсем в иные края. страх липким медом плывет по линиям моих ладоней, ведь я так боюсь, что погаснут даже самые верные луны, и внутри станет еще темнее, чем снаружи. Я несу в неловких ладонях свою лохматую душу, боясь рассыпать.
а ты не придешь ко мне в эту ночь без конца и без края, потому что путь сюда - каменистый и мокрый, фонари давно перегорели, а фонарщик видит девятый сон на чердаке своего старого дома, где ему страшно нравится засыпать на одеяле из сухих ароматных листьев под мирное бормотание дождя. пусть так, но я все же чую, что у тебя опухли глаза и пора поливать лимон, нетерпеливо ждущий тебя на подоконнике. пусть так, но я все же помню, что ты любишь малиновое варенье, корицу и микстуру от кашля.
и так хочется подняться в полный рост, пронзая руками-стрелами эти чернотравные тучи. но в этой щемящей темноте я слишком боюсь оступиться...
ты когда-нибудь видел, как приходит ночь? как тверда ее поступь, какие у нее длинные волосы и острые коленки?
а вдруг - у каждого она - своя собственная? серебряная, тонкая, бескрылая. и моя ночь вдруг не захотела запалить для меня на небе звезду.
Мне бы хоть один глоток храбрости,
Мне бы только дождаться, чтобы весь этот мир посветлел, словно бы рассветное солнце вдруг улыбнулось своей веснушчатой улыбкой.
И если у тебя все же есть лишний огарок света - я прошу его у тебя. Во всей этой темноте я так хорошо слышу тепло твоих рук, что сыпется фиалковыми лепестками на мои руки, так по-настоящему ясно вижу твое лицо... Но, знаешь, совсем не вижу своего собственного.
Анастасия Шепелёва
а ты не придешь ко мне в эту ночь без конца и без края, потому что путь сюда - каменистый и мокрый, фонари давно перегорели, а фонарщик видит девятый сон на чердаке своего старого дома, где ему страшно нравится засыпать на одеяле из сухих ароматных листьев под мирное бормотание дождя. пусть так, но я все же чую, что у тебя опухли глаза и пора поливать лимон, нетерпеливо ждущий тебя на подоконнике. пусть так, но я все же помню, что ты любишь малиновое варенье, корицу и микстуру от кашля.
и так хочется подняться в полный рост, пронзая руками-стрелами эти чернотравные тучи. но в этой щемящей темноте я слишком боюсь оступиться...
ты когда-нибудь видел, как приходит ночь? как тверда ее поступь, какие у нее длинные волосы и острые коленки?
а вдруг - у каждого она - своя собственная? серебряная, тонкая, бескрылая. и моя ночь вдруг не захотела запалить для меня на небе звезду.
Мне бы хоть один глоток храбрости,
Мне бы только дождаться, чтобы весь этот мир посветлел, словно бы рассветное солнце вдруг улыбнулось своей веснушчатой улыбкой.
И если у тебя все же есть лишний огарок света - я прошу его у тебя. Во всей этой темноте я так хорошо слышу тепло твоих рук, что сыпется фиалковыми лепестками на мои руки, так по-настоящему ясно вижу твое лицо... Но, знаешь, совсем не вижу своего собственного.
Анастасия Шепелёва
В час, когда отделяли пшено от плевел
запирается во мне
ищу... прячется...
глубоко
сидит
затаив дыхание
вбивается в структуру
.
ни один лёд
............................
не выдержит
твою
температуру
Акулка Компактная
ищу... прячется...
глубоко
сидит
затаив дыхание
вбивается в структуру
.
ни один лёд
............................
не выдержит
твою
температуру
Акулка Компактная
В час, когда отделяли пшено от плевел
Иногда понимаешь, что одиночество и молчание – это единственные стоящие сокровища в любом из миров…
Макс Фрай «Гнезда химер»
Макс Фрай «Гнезда химер»
В час, когда отделяли пшено от плевел
Алиса носом к стеклу прижалась, снаружи льет словно из ведра.
Алисе двадцать. какая жалость - она ведь судорожно держалась за шесть чудесностей по утрам.
и мир все страньше. и эта Осень. глотать промозглое из горла - Алиса крепнет и переносит, а город чай пьет и мягко просит - подай-ка соли с конца стола.
Алиса стала на йоту крепче, чем его красный соленый чай.
нечаянно
невзначай
Алиса режет свои тетради на шляпы, кроликов и котов. Алиса верит, но чего ради, когда все эти чужие люди уже не видят чеширских снов?
и все твердят тебе: "Эй, дуреха! слезай/будь паинькой/помолчи."
сердца их каменные оглохли - Алиса, милая, сделай вдох и ни за что не туши свечи.
они смеются усталым всхлипом, не зная, что бы тебе сказать, чтоб голос твой заглушить до хрипа и обесцветить твои глаза.
Лети по миру крылатым небом.
Гори, как солнце, багряным медом.
Алиса, пой! ты - тепло, ты - песня...
ты - счастье.
снаружи льет, дождь чихает нервно. прижаться носом - и сохранить,
ведь ты же знаешь, Алиса, верно?
Страна чудес - у тебя.
внутри
Ариэн (Анастасия Шепелёва)
Алисе двадцать. какая жалость - она ведь судорожно держалась за шесть чудесностей по утрам.
и мир все страньше. и эта Осень. глотать промозглое из горла - Алиса крепнет и переносит, а город чай пьет и мягко просит - подай-ка соли с конца стола.
Алиса стала на йоту крепче, чем его красный соленый чай.
нечаянно
невзначай
Алиса режет свои тетради на шляпы, кроликов и котов. Алиса верит, но чего ради, когда все эти чужие люди уже не видят чеширских снов?
и все твердят тебе: "Эй, дуреха! слезай/будь паинькой/помолчи."
сердца их каменные оглохли - Алиса, милая, сделай вдох и ни за что не туши свечи.
они смеются усталым всхлипом, не зная, что бы тебе сказать, чтоб голос твой заглушить до хрипа и обесцветить твои глаза.
Лети по миру крылатым небом.
Гори, как солнце, багряным медом.
Алиса, пой! ты - тепло, ты - песня...
ты - счастье.
снаружи льет, дождь чихает нервно. прижаться носом - и сохранить,
ведь ты же знаешь, Алиса, верно?
Страна чудес - у тебя.
внутри
Ариэн (Анастасия Шепелёва)
В час, когда отделяли пшено от плевел
Век открыл глаза. Шелохнулась Морла, разодрав болото на два рифта.
Острым шилом мне забивали в горло высверки готического шрифта.
Кольца охватили мои запястья, а во рту - кислющие медяки.
Так, без покаяния и причастья, воле и течению вопреки
я попал на берег могучей Леты, самой милосердной из горних рек.
Слышите шуршание бересклета? Это я. Силенциум. Имярек.
Видите надорванные страницы? Чуете паленое от сердец?
Чувствуете, надо остановиться? Это я - призвание.
Наконец
век опять приопускает веки. Год ложится пальцами к сентябрю.
Где-то в январе австралопитеки молятся кровавому алтарю,
в мае вестовые достали трубы, чтобы покрасивее умереть,
а я - в июле
крепко сжимаю зубы.
И кровь на вкус напоминает медь.
Арчет
Острым шилом мне забивали в горло высверки готического шрифта.
Кольца охватили мои запястья, а во рту - кислющие медяки.
Так, без покаяния и причастья, воле и течению вопреки
я попал на берег могучей Леты, самой милосердной из горних рек.
Слышите шуршание бересклета? Это я. Силенциум. Имярек.
Видите надорванные страницы? Чуете паленое от сердец?
Чувствуете, надо остановиться? Это я - призвание.
Наконец
век опять приопускает веки. Год ложится пальцами к сентябрю.
Где-то в январе австралопитеки молятся кровавому алтарю,
в мае вестовые достали трубы, чтобы покрасивее умереть,
а я - в июле
крепко сжимаю зубы.
И кровь на вкус напоминает медь.
Арчет
В час, когда отделяли пшено от плевел
Уважьте пальцы пирогом,
в солонку курицу макая,
но умоляю об одном -
не трожьте музыку руками!
Нашарьте огурец со дна
и стан справасидящей дамы,
даже под током провода -
но музыку нельзя руками.
Она с душою наравне.
Берите трешницы с рублями,
но даже вымытыми не
хватайте музыку руками.
И прогрессист и супостат,
мы материалисты с вами,
но музыка - иной субстант,
где не губами, а устами...
Руками ешьте даже суп,
но с музыкой - беда такая!
Чтоб вам не оторвало рук,
не трожьте музыку руками.
Вознесенский
в солонку курицу макая,
но умоляю об одном -
не трожьте музыку руками!
Нашарьте огурец со дна
и стан справасидящей дамы,
даже под током провода -
но музыку нельзя руками.
Она с душою наравне.
Берите трешницы с рублями,
но даже вымытыми не
хватайте музыку руками.
И прогрессист и супостат,
мы материалисты с вами,
но музыка - иной субстант,
где не губами, а устами...
Руками ешьте даже суп,
но с музыкой - беда такая!
Чтоб вам не оторвало рук,
не трожьте музыку руками.
Вознесенский
В час, когда отделяли пшено от плевел
Сохрани тебя Бог. И не только, конечно, Бог – сохрани тебя всё, что может тебя хранить.
Этот грёбаный мир пока не настолько плох, чтоб совсем оборвать непрочную эту нить,
что связала меня с тобой; но ещё чуть-чуть – и окажемся мы на разных концах Земли.
Что-то станет опорой – дай Бог – твоему плечу, и останется мне скучать. А ещё – молить
тормоза машин – чтоб они не давали сбой, и замок – чтоб закрыл ворота в безлюдный парк,
и удачу, конечно, – чтоб вечно была с тобой, и носки – чтоб они не теряли фабричных пар,
маяки – чтобы ты никогда не бродил во ржи, фонари – чтоб светили даже в глухую ночь,
и ещё – чтоб тебе не осточертело жить. Помоги тебе всё, что может тебе помочь.
Я прошу для тебя огня, чтобы руки греть, я прошу, чтоб на все твои письма пришёл ответ,
я прошу все лампы в доме твоём гореть, чтобы ты возвращался с работы в тепло и свет,
чтобы чайник, вскипая, издал долгожданный вздох, чтоб она умела любить тебя и шарлотку печь.
Сбереги тебя Бог. И не только, конечно, Бог – сбереги тебя та, кто сможет тебя сберечь.
Евгения Офимкина
Этот грёбаный мир пока не настолько плох, чтоб совсем оборвать непрочную эту нить,
что связала меня с тобой; но ещё чуть-чуть – и окажемся мы на разных концах Земли.
Что-то станет опорой – дай Бог – твоему плечу, и останется мне скучать. А ещё – молить
тормоза машин – чтоб они не давали сбой, и замок – чтоб закрыл ворота в безлюдный парк,
и удачу, конечно, – чтоб вечно была с тобой, и носки – чтоб они не теряли фабричных пар,
маяки – чтобы ты никогда не бродил во ржи, фонари – чтоб светили даже в глухую ночь,
и ещё – чтоб тебе не осточертело жить. Помоги тебе всё, что может тебе помочь.
Я прошу для тебя огня, чтобы руки греть, я прошу, чтоб на все твои письма пришёл ответ,
я прошу все лампы в доме твоём гореть, чтобы ты возвращался с работы в тепло и свет,
чтобы чайник, вскипая, издал долгожданный вздох, чтоб она умела любить тебя и шарлотку печь.
Сбереги тебя Бог. И не только, конечно, Бог – сбереги тебя та, кто сможет тебя сберечь.
Евгения Офимкина
В час, когда отделяли пшено от плевел
"мы обязательно встретимся, слышишь меня
прости
там, куда я ухожу
весна"
"мы обязательно встретимся", да, я помню - только кому от этого стало легче? сделаться бы как можно прочней и крепче. чтобы, скрипя зубами, молчать, что больно. "встретимся" - как говорится, свежо преданье. как ему там? надеюсь, спокойно спится? вспомню - так сразу сплевывать и креститься, только б не слышать дрогнувшего дыханья. туз козырной - и мне уже не отбиться.
"слышишь меня. прости" - ну конечно, что там. чайник кипит, а кошка мурчит под ухом - я пожелаю ему ни пера, ни пуха, будто бы вот он - скрылся за поворотом. пальцы в кулак сжимаются беспричинно, ребра сдавил промозглый осенний ветер. я ничего не слышу, и на рассвете его "прости" летит преспокойно мимо. не приручал и в общем-то не в ответе.
"там, куда я ухожу"
с разворота в спину бью по его улыбке своим оскалом. по вездесущим западнобрежным скалам мерно идешь, забыв свои " не покину". Нет уж, теперь будь добр, смотри, смотри же - шире глаза, я стала с тобою вровень! шаг мой угрюм и призрачен, обескровлен. я иду, слышишь? ближе и ближе. ближе. туз козырной ложится в мои ладони.
шаг по дороге, снегом не занесенной. жди меня с юга, с кошкой и чаем вместе. солнце горит причудливой рыжей песней. воздух кругом слегка отдает соленым. ты обещал - весна - ну а впрочем, ладно. ветер смеется с каждой минутой тише.
знаешь, я лишь тихонечко встану рядом.
чай еще теплый.
весна
слышишь?
прости
там, куда я ухожу
весна"
"мы обязательно встретимся", да, я помню - только кому от этого стало легче? сделаться бы как можно прочней и крепче. чтобы, скрипя зубами, молчать, что больно. "встретимся" - как говорится, свежо преданье. как ему там? надеюсь, спокойно спится? вспомню - так сразу сплевывать и креститься, только б не слышать дрогнувшего дыханья. туз козырной - и мне уже не отбиться.
"слышишь меня. прости" - ну конечно, что там. чайник кипит, а кошка мурчит под ухом - я пожелаю ему ни пера, ни пуха, будто бы вот он - скрылся за поворотом. пальцы в кулак сжимаются беспричинно, ребра сдавил промозглый осенний ветер. я ничего не слышу, и на рассвете его "прости" летит преспокойно мимо. не приручал и в общем-то не в ответе.
"там, куда я ухожу"
с разворота в спину бью по его улыбке своим оскалом. по вездесущим западнобрежным скалам мерно идешь, забыв свои " не покину". Нет уж, теперь будь добр, смотри, смотри же - шире глаза, я стала с тобою вровень! шаг мой угрюм и призрачен, обескровлен. я иду, слышишь? ближе и ближе. ближе. туз козырной ложится в мои ладони.
шаг по дороге, снегом не занесенной. жди меня с юга, с кошкой и чаем вместе. солнце горит причудливой рыжей песней. воздух кругом слегка отдает соленым. ты обещал - весна - ну а впрочем, ладно. ветер смеется с каждой минутой тише.
знаешь, я лишь тихонечко встану рядом.
чай еще теплый.
весна
слышишь?
В час, когда отделяли пшено от плевел
Время листает
Страницы военной хроники.
Низкое небо в огне.
Тонет любовь
В диссонансах тревожной симфонии,
Мы теряем друг друга на этой войне.
Пролетают дни в неистовом ритме,
Сердце стучит как больной метроном,
Небо в огне, а ты говоришь мне,
Что мы никогда не умрём.
А было бы славно сменить униформу на платье
Из голубой органзы,
И засыпать вместе, не разжимая объятий,
Под звуки дождя и далекой грозы.
Жить, не считая потери,
И по кирпичику строить свой дом.
Плыть сквозь время и верить,
Что мы никогда не умрём.
За лунной дорогой, в туманах далёких созвездий
Нас ждёт долгожданный покой.
И что б ни случилось, теперь мы всегда будем вместе,
Не важно близко ли, далеко...
Ветра, разлуки, потери бессильны, пока мы вдвоём -
И я почти уже верю,
Что мы никогда не умрём.
Listen or download Flur Мы никогда не умрём for free on Prostopleer
Страницы военной хроники.
Низкое небо в огне.
Тонет любовь
В диссонансах тревожной симфонии,
Мы теряем друг друга на этой войне.
Пролетают дни в неистовом ритме,
Сердце стучит как больной метроном,
Небо в огне, а ты говоришь мне,
Что мы никогда не умрём.
А было бы славно сменить униформу на платье
Из голубой органзы,
И засыпать вместе, не разжимая объятий,
Под звуки дождя и далекой грозы.
Жить, не считая потери,
И по кирпичику строить свой дом.
Плыть сквозь время и верить,
Что мы никогда не умрём.
За лунной дорогой, в туманах далёких созвездий
Нас ждёт долгожданный покой.
И что б ни случилось, теперь мы всегда будем вместе,
Не важно близко ли, далеко...
Ветра, разлуки, потери бессильны, пока мы вдвоём -
И я почти уже верю,
Что мы никогда не умрём.
Listen or download Flur Мы никогда не умрём for free on Prostopleer
В час, когда отделяли пшено от плевел
Бывает, просыпаешься поутру:
пафосный, хмурый, смотришь с тоской в окно.
Что бы сказал сейчас твой ушедший друг?
Не всё ли равно?
Ты заметил? Они давно сжимают кольцо.
Скоро, должно быть, уйдёшь к ним сам.
У меня в плеере полно мертвецов:
их музыка, их голоса.
Это не страшно, выдохни, оглянись.
Даже забавно, эдакая игра:
мертвые говорят из книжных страниц,
из старых телепрограмм.
Мертвые в каждом доме, в любой толпе,
На улицах, на плакатах, в старых газетах.
Я, например, не знаю, где я теперь,
Когда ты читаешь это.
Шутник
пафосный, хмурый, смотришь с тоской в окно.
Что бы сказал сейчас твой ушедший друг?
Не всё ли равно?
Ты заметил? Они давно сжимают кольцо.
Скоро, должно быть, уйдёшь к ним сам.
У меня в плеере полно мертвецов:
их музыка, их голоса.
Это не страшно, выдохни, оглянись.
Даже забавно, эдакая игра:
мертвые говорят из книжных страниц,
из старых телепрограмм.
Мертвые в каждом доме, в любой толпе,
На улицах, на плакатах, в старых газетах.
Я, например, не знаю, где я теперь,
Когда ты читаешь это.
Шутник
В час, когда отделяли пшено от плевел
Один мой друг завел себе ангела,
настоящего,
с белыми крыльями и тревожным светом в груди.
Ему предлагали рыбок, кота, гигантского ящера –
не брал: рыбок целое море, а ангел – всего один.
Нормальный попался ангел:
красивый, послушный, ласковый.
Слегка мелковат, но зато освещает комнату в темноте
и балует всех под вечер такими сказками,
каких человек не сложил бы,
да и не захотел.
Мой друг недавно устроился
на вторую работу.
Ангел в доме – не мышка, в содержании дорог.
Он же видеть не хочет супов, котлет и компота,
ему подавай нектар,
креветки,
пармезан в помидорах.
Он пьёт только чистый виски,
спит исключительно сидя,
но чтобы кто-нибудь рядом всё время стоял
с опахалом.
Друг мой стоит.
Сдувает пылинки.
Всё в наилучшем виде.
Недавно они завели грифона, будто забот не хватало.
Я временами ворчу, говорю, зачем тебе это?
Пользы ведь от него никакой, зато по горло возни.
Друг молча смотрит.
В усталых глазах – острые блики света.
И что-то такое...
такое...
Не могу объяснить.
Шутник
настоящего,
с белыми крыльями и тревожным светом в груди.
Ему предлагали рыбок, кота, гигантского ящера –
не брал: рыбок целое море, а ангел – всего один.
Нормальный попался ангел:
красивый, послушный, ласковый.
Слегка мелковат, но зато освещает комнату в темноте
и балует всех под вечер такими сказками,
каких человек не сложил бы,
да и не захотел.
Мой друг недавно устроился
на вторую работу.
Ангел в доме – не мышка, в содержании дорог.
Он же видеть не хочет супов, котлет и компота,
ему подавай нектар,
креветки,
пармезан в помидорах.
Он пьёт только чистый виски,
спит исключительно сидя,
но чтобы кто-нибудь рядом всё время стоял
с опахалом.
Друг мой стоит.
Сдувает пылинки.
Всё в наилучшем виде.
Недавно они завели грифона, будто забот не хватало.
Я временами ворчу, говорю, зачем тебе это?
Пользы ведь от него никакой, зато по горло возни.
Друг молча смотрит.
В усталых глазах – острые блики света.
И что-то такое...
такое...
Не могу объяснить.
Шутник
В час, когда отделяли пшено от плевел
Будь, пожалуйста,
послабее.
Будь,
пожалуйста.
И тогда подарю тебе я
чудо
запросто.
И тогда я вымахну -
вырасту,
стану особенным.
Из горящего дома вынесу
тебя,
сонную.
Я решусь на все неизвестное,
на все безрассудное,-
в море брошусь,
густое,
зловещее,-
и спасу тебя!..
Это будет
сердцем велено мне,
сердцем велено...
Но ведь ты же
сильнее меня,
сильней
и уверенней!
Ты сама готова спасти других
от уныния тяжкого.
Ты сама не боишься ни свиста пурги,
ни огня хрустящего.
Не заблудишься,
не утонешь,
зла не накопишь.
Не заплачешь
и не застонешь,
если захочешь.
Станешь плавной
и станешь ветреной,
если захочешь...
Мне с тобою -
такой уверенной -
трудно
очень.
Хоть нарочно,
хоть на мгновенье,-
я прошу,
робея,-
помоги мне в себя поверить,
стань
слабее.
Р. Рождественский
послабее.
Будь,
пожалуйста.
И тогда подарю тебе я
чудо
запросто.
И тогда я вымахну -
вырасту,
стану особенным.
Из горящего дома вынесу
тебя,
сонную.
Я решусь на все неизвестное,
на все безрассудное,-
в море брошусь,
густое,
зловещее,-
и спасу тебя!..
Это будет
сердцем велено мне,
сердцем велено...
Но ведь ты же
сильнее меня,
сильней
и уверенней!
Ты сама готова спасти других
от уныния тяжкого.
Ты сама не боишься ни свиста пурги,
ни огня хрустящего.
Не заблудишься,
не утонешь,
зла не накопишь.
Не заплачешь
и не застонешь,
если захочешь.
Станешь плавной
и станешь ветреной,
если захочешь...
Мне с тобою -
такой уверенной -
трудно
очень.
Хоть нарочно,
хоть на мгновенье,-
я прошу,
робея,-
помоги мне в себя поверить,
стань
слабее.
Р. Рождественский
В час, когда отделяли пшено от плевел
Стихотворение льётся плавно и волшебно, образы идут стройным рядом. До третьего четверостишия. Когда я дохожу до слов «декабрьский Петербург», мне автоматически приходится чуть повышать голос: из ниоткуда вдруг раздаётся громкий, мелодичный вальс, который приходится приглушать, чтобы продолжить читать; я вижу бал и летящие в танце пары...
Следующая строка не имеет никакого отношения к балам, ко времени, когда Петербург был столицей Российской Империи. Она выливает на голову кувшин холодной воды и сбрасывает меня в двадцать первый век.
Я не знаю, откуда берётся весь это эффект.
Есть ночи светлее дня, есть ночи - глаза миров,
Смотрящие на тебя с высоких чужих небес.
Есть ночи седой зимы: подлунное серебро
Сияет, поёт, в меха укутав застывший лес.
Есть ночи - бессонный труд, есть ночи - беспечный сон,
Есть южные - это соль морей на твоем плече.
Дорожные - стук колес, попутчики и перрон.
...Есть ночи для книг, для мук, для страсти и для свечей.
И есть, за границей бед, декабрьский Петербург,
Где в двери скребется страх, а в сердце стучит метель.
Где греешь теплом метро ледышки озябших рук,
Где кажешься ты себе потерянным в темноте.
Пьешь кофе, выходишь в тьмы распахнутые миры,
Закутавшись в шарф идешь меж гаснущих фонарей.
Сам город прильнет к тебе, он рядом с тобой, смотри,
Такой же, как ты, один в чернеющем декабре.
Турнезоль
Следующая строка не имеет никакого отношения к балам, ко времени, когда Петербург был столицей Российской Империи. Она выливает на голову кувшин холодной воды и сбрасывает меня в двадцать первый век.
Я не знаю, откуда берётся весь это эффект.
Есть ночи светлее дня, есть ночи - глаза миров,
Смотрящие на тебя с высоких чужих небес.
Есть ночи седой зимы: подлунное серебро
Сияет, поёт, в меха укутав застывший лес.
Есть ночи - бессонный труд, есть ночи - беспечный сон,
Есть южные - это соль морей на твоем плече.
Дорожные - стук колес, попутчики и перрон.
...Есть ночи для книг, для мук, для страсти и для свечей.
И есть, за границей бед, декабрьский Петербург,
Где в двери скребется страх, а в сердце стучит метель.
Где греешь теплом метро ледышки озябших рук,
Где кажешься ты себе потерянным в темноте.
Пьешь кофе, выходишь в тьмы распахнутые миры,
Закутавшись в шарф идешь меж гаснущих фонарей.
Сам город прильнет к тебе, он рядом с тобой, смотри,
Такой же, как ты, один в чернеющем декабре.
Турнезоль
четверг, 17 января 2013
В час, когда отделяли пшено от плевел
Просто тошно иногда от собственной никомужности, непригодности к жизни, вечностной непричастности. Можно бесконечно трепаться, и дивную чушь нести, обобщать банальности жизни на всякие частности, но с пинка объясняет жизнь, что это не то еще, не написано даже ни парочки строчек стоящих, потому ну куда ты лезешь - сиди, учись.
И в счастливую жизнь ее не пускает жизнь.
А она не хочет, чтоб строчки наружу лезли, как шипучая пена перекиси водорода. Ей же страшно, страшно, а что же случится, если это сбудется все, как случайный прогноз погоды? И сбывается, в точку, хотя она просит - хватит, дифтеритные перепонки опять прорывает в горле. И она лежит, уткнувшись в угол кровати, а в окно невесело смотрит лохматый город.
"Я же просто девочка, девочка с птичьим именем, вредными привычками, рыжеватыми волосами. Я не виновата, Господи, не вини меня, будем считать, что мы этого не писали, что оно осталось во мне несозданным, нерожденным, не расплесканным по дорогам чужого мира".
И ноябрь идет по дорогам - седым, студеным,
и на желтые окна дышит чужим квартирам.
Лемерт
И в счастливую жизнь ее не пускает жизнь.
А она не хочет, чтоб строчки наружу лезли, как шипучая пена перекиси водорода. Ей же страшно, страшно, а что же случится, если это сбудется все, как случайный прогноз погоды? И сбывается, в точку, хотя она просит - хватит, дифтеритные перепонки опять прорывает в горле. И она лежит, уткнувшись в угол кровати, а в окно невесело смотрит лохматый город.
"Я же просто девочка, девочка с птичьим именем, вредными привычками, рыжеватыми волосами. Я не виновата, Господи, не вини меня, будем считать, что мы этого не писали, что оно осталось во мне несозданным, нерожденным, не расплесканным по дорогам чужого мира".
И ноябрь идет по дорогам - седым, студеным,
и на желтые окна дышит чужим квартирам.
Лемерт
В час, когда отделяли пшено от плевел
— Привет, что делаешь?
— Услаждаю свою прихотливость плодами пота несчастных африканских невольников.
— Что?
— Кофе пью.
— Услаждаю свою прихотливость плодами пота несчастных африканских невольников.
— Что?
— Кофе пью.