человек с решетом просеивает мир сквозь,
высевая в неизвестной земле крупицы смысла,
а где-то бубен издаёт ритм
высевая в неизвестной земле крупицы смысла,
а где-то бубен издаёт ритм
пятница, 07 июня 2013
В час, когда отделяли пшено от плевел
Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихосложение — коллосальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процеса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом.
Бродский
Бродский
В час, когда отделяли пшено от плевел
Было семнадцать. Тогда я боялась – очень.
Больше всего – смотреть в глаза напрямую.
Ну и отдельно, конечно, в глаза мужчинам.
Мир был апрелев, рассветен, еще непрочен,
Я выходила, шею тянула смешную,
он отдавался стрекотом стрекозиным.
Было семнадцать – и я не писала первой,
очень боялась нечаянно прикоснуться,
джинсы в заклепках считала своей бронею.
Было семнадцать. Сказки, стихи и нервы.
Много гаданий на картах, гуще и блюдцах.
Кто была та, что себя почитала мною?
Было за двадцать, и я всерьез полагала,
будто бояться я совсем разучилась,
пробовала на прочность свою реальность.
А по ночам валилась в постель устало,
жаркое лето на языке горчило,
что мне еще, ну что тогда оставалось?
Было за двадцать, и я боялась сближаться.
Даже сама забивала большие гвозди.
Кроме кота – боялась любить кого-то.
Так-то меня и поймало, швырнуло прижаться.
Лампочкой, вкрученной в ходе визита в гости,
теплым случайным взглядом вполоборота.
Нынче не страшно. Совсем ничего не страшно.
Даже любить впустую и без ответа,
даже упасть, превратившись в острый осколок.
Я – лишь стрела, запущенная над пашней,
все, что дано, - кусочек неба и света.
Дальше – конец, единый для всех и скорый.
Перед лицом его каждый из нас безоружен,
делай, что должно, лови ладонями годы
и уходи, не прощаясь, зато прощая.
Вот потому мне больше никто не нужен,
вот потому-то дарована мне свобода,
страшная, невыносимая и большая.
Лемерт
Больше всего – смотреть в глаза напрямую.
Ну и отдельно, конечно, в глаза мужчинам.
Мир был апрелев, рассветен, еще непрочен,
Я выходила, шею тянула смешную,
он отдавался стрекотом стрекозиным.
Было семнадцать – и я не писала первой,
очень боялась нечаянно прикоснуться,
джинсы в заклепках считала своей бронею.
Было семнадцать. Сказки, стихи и нервы.
Много гаданий на картах, гуще и блюдцах.
Кто была та, что себя почитала мною?
Было за двадцать, и я всерьез полагала,
будто бояться я совсем разучилась,
пробовала на прочность свою реальность.
А по ночам валилась в постель устало,
жаркое лето на языке горчило,
что мне еще, ну что тогда оставалось?
Было за двадцать, и я боялась сближаться.
Даже сама забивала большие гвозди.
Кроме кота – боялась любить кого-то.
Так-то меня и поймало, швырнуло прижаться.
Лампочкой, вкрученной в ходе визита в гости,
теплым случайным взглядом вполоборота.
Нынче не страшно. Совсем ничего не страшно.
Даже любить впустую и без ответа,
даже упасть, превратившись в острый осколок.
Я – лишь стрела, запущенная над пашней,
все, что дано, - кусочек неба и света.
Дальше – конец, единый для всех и скорый.
Перед лицом его каждый из нас безоружен,
делай, что должно, лови ладонями годы
и уходи, не прощаясь, зато прощая.
Вот потому мне больше никто не нужен,
вот потому-то дарована мне свобода,
страшная, невыносимая и большая.
Лемерт
В час, когда отделяли пшено от плевел
Говорю тебе, мир, говорю тебе, будет Рим, солнце, льющееся на площадь, балкон под ним. Церковь Санта Мария Маджоре, и мы внутри, и над каждым туристом нимб. Квиринал, Палатин, Капитолий – холмы холмов … Над холмами белое лето, лазурный свод. Каждый встреченный дом будет лучше других домов, каждый камень в нем будет свой. Мы научимся быть в нем, любить в нем, идти к нему, говорить на других таинственных языках. Ты коснешься руки, и я тебя обниму, и мы будем смотреть закат. Потому что закат над Римом велик, как бог – выбирай любого, вера пребудет здесь. Говорю тебе, мир, говорю тебе, я с тобой в этом древнем городе храмов и площадей. Отвечай мне певуче, прохладной живой водой утоляй мою жажду, дари бирюзу и шелк, и смотри, как Рим ложится в твою ладонь, куда бы ты ни пошел.
Мы закроем дверь, и спустимся в сонный двор, и пойдем считать фонтаны и фонари.
Этот город создан из вечности сon amorе.
Говорю тебе, будет Рим.
Кот Басе
Мы закроем дверь, и спустимся в сонный двор, и пойдем считать фонтаны и фонари.
Этот город создан из вечности сon amorе.
Говорю тебе, будет Рим.
Кот Басе
В час, когда отделяли пшено от плевел
Ждать награды, считать удары,
сжимать в кармане в часы тревог
ключ от рая такой старый,
что страшно: вдруг поменяли замок?
Вера Павлова
сжимать в кармане в часы тревог
ключ от рая такой старый,
что страшно: вдруг поменяли замок?
Вера Павлова
В час, когда отделяли пшено от плевел
А старик бубнит: «Ты зачем живешь?», я сочувствую старику. У меня есть ребенок, обрыв и рожь, я держу его, как могу, мне нельзя уходить, мне нельзя не жить, я прописана у черты. Но старик не видит его во ржи, говорит: «Принеси воды». Я иду за водой и боюсь не сметь, я сама себе нынче смерть, а вдали еще раздается смех, и колосья звенят как медь. Неподвижно птица моя летит, ветер листьями не скрипит. Я встречаю женщину на пути, и она говорить мне: «Пить». В целом мире у женщины ни души и от прошлого – ни следа. Я безропотно ей отдаю кувшин и смотрю, как течет вода. Опустел кувшин и разбит кувшин, и осколок пустил росток. И к ростку народ кочевой бежит – «Вот знамение и пророк, исцели нас, дай нам, храни от бед, чудодействуй, пока стоим!..» А во ржи уже не заметен след, а над полем восходит дым. И у женщины жажда змеей в груди, и старик изможден и слаб. Кто решится услышать и отпустить, если я их тогда спасла?
Он зовет – по телу проходит дрожь, он бежит – замирает дух. У меня есть ребенок, обрыв и рожь. Я уже ничего не жду. А старик говорит: «Принеси воды», а народ повторяет в такт…
Я живу над пропастью у черты. И не знаю, за кем черта.
Басе
Он зовет – по телу проходит дрожь, он бежит – замирает дух. У меня есть ребенок, обрыв и рожь. Я уже ничего не жду. А старик говорит: «Принеси воды», а народ повторяет в такт…
Я живу над пропастью у черты. И не знаю, за кем черта.
Басе
В час, когда отделяли пшено от плевел
Древний лес… Он есть почти в каждой старой сказке, легенде или вымышленной саге. Такой лес покрывал Средиземье, в нем горел нарнийский фонарь, в одном из его деревьев был навеки заточен великий Мерлин. Но все же корнями волшебные леса уходят в человека.
Вся магия – оттуда. Из души.
Н. Ясминска
Вся магия – оттуда. Из души.
Н. Ясминска
В час, когда отделяли пшено от плевел
— Вы в нем немного утонули.
— Это верно, — сказала я, думая не о пальто.
Франсуаза Саган
— Это верно, — сказала я, думая не о пальто.
Франсуаза Саган
суббота, 30 марта 2013
В час, когда отделяли пшено от плевел
Извини меня, если я не о том пишу.
Только ноги привыкли к дороге, а я к ножу.
только я не мог остаться в твоем аду
или райском саду. Не могу, не могу, иду.
Позади километры оставленного жилья,
позади города, пушистые от былья,
позади века притворства и немоты,
позади бинты и ломаные зонты,
позади пространства, полные облаков,
пресвитерианства платиновых оков,
позади леса, горящие до межи,
говорящие израненные ежи,
на границе совы, жаворонки и сны,
позади "дожить до первого дня весны",
позади "целуйтесь с теми, кто снится вам",
позади сухая палевая трава,
позади бутылки, стёкла, бычки, шприцы,
позади сияют блеклые каганцы,
позади осталась полуживая гнусь,
и теперь я больше к этому не вернусь.
Впереди летят огромные поезда, самолеты вырываются из гнезда, я пишу об этом весело, на ходу. Извини, не смог остаться в твоем аду, извини, не смог остаться в твоем краю.
Я иду. Иду!
А там, у тебя - стою.
Арчет
Только ноги привыкли к дороге, а я к ножу.
только я не мог остаться в твоем аду
или райском саду. Не могу, не могу, иду.
Позади километры оставленного жилья,
позади города, пушистые от былья,
позади века притворства и немоты,
позади бинты и ломаные зонты,
позади пространства, полные облаков,
пресвитерианства платиновых оков,
позади леса, горящие до межи,
говорящие израненные ежи,
на границе совы, жаворонки и сны,
позади "дожить до первого дня весны",
позади "целуйтесь с теми, кто снится вам",
позади сухая палевая трава,
позади бутылки, стёкла, бычки, шприцы,
позади сияют блеклые каганцы,
позади осталась полуживая гнусь,
и теперь я больше к этому не вернусь.
Впереди летят огромные поезда, самолеты вырываются из гнезда, я пишу об этом весело, на ходу. Извини, не смог остаться в твоем аду, извини, не смог остаться в твоем краю.
Я иду. Иду!
А там, у тебя - стою.
Арчет
В час, когда отделяли пшено от плевел
"... Сорока семи лет отроду скажу, что все, что мне суждено было узнать, - узнала до семи лет, а все последующие сорок - осознавала."
Из автобиографии Марины Цветаевой
Из автобиографии Марины Цветаевой
В час, когда отделяли пшено от плевел
Каждый пастырь строг, каждый бес строптив, каждый путь лукав. Не успею в срок, не приду простить, не найду лекарств. Открывает дверь, не скрывает ран, не умеет врать. Сын мой, я осторожный зверь, постоянный страх, я бездарный врач.
Мне бы псом у ног, да полсотни книг, чтобы каждое слово – к ней. Но в глазах темно, не горят огни, никогда не найти огней. А она ничего не ждет, за окном дождит, по утрам туман. Я бессилен, я изможден, я всегда один, я схожу с ума.
Сочинять ей блюз, причинять ей боль, целовать ее на бегу.
Сын мой, я за себя боюсь, я хреновый бог.
Ибо большего
не могу.
Кот Басё
Мне бы псом у ног, да полсотни книг, чтобы каждое слово – к ней. Но в глазах темно, не горят огни, никогда не найти огней. А она ничего не ждет, за окном дождит, по утрам туман. Я бессилен, я изможден, я всегда один, я схожу с ума.
Сочинять ей блюз, причинять ей боль, целовать ее на бегу.
Сын мой, я за себя боюсь, я хреновый бог.
Ибо большего
не могу.
Кот Басё
В час, когда отделяли пшено от плевел
Меня бесит мысль, что в один прекрасный день я исчезну — не на неделю или две, не на четыре года или четыреста лет, — меня вообще больше уже не будет никогда, навеки.
Я чувствую себя жертвой фокуса или обмана, сперва кто-то приходит и говорит: «Милости просим, вот тебе в рапспоряжение весь мир. Здесь твои погремушки, твоя железная дорога, школа, в которую ты пойдешь осенью.»И вдруг через мгновение раздается смех: «Ха-ха-ха! Ловко мы тебя провели!» И мир вырывают у тебя из рук.
У меня такое чувство, будто все меня предали. Мне не за что ухватиться. Спасения нет.
Я теряю не только мир, не только всё и всех, кого я люблю. Я теряю самого себя.
Раз-два-три, и меня нет!
Юстейн Гордер
Я чувствую себя жертвой фокуса или обмана, сперва кто-то приходит и говорит: «Милости просим, вот тебе в рапспоряжение весь мир. Здесь твои погремушки, твоя железная дорога, школа, в которую ты пойдешь осенью.»И вдруг через мгновение раздается смех: «Ха-ха-ха! Ловко мы тебя провели!» И мир вырывают у тебя из рук.
У меня такое чувство, будто все меня предали. Мне не за что ухватиться. Спасения нет.
Я теряю не только мир, не только всё и всех, кого я люблю. Я теряю самого себя.
Раз-два-три, и меня нет!
Юстейн Гордер
В час, когда отделяли пшено от плевел
Те, кто несчастлив, и те, кто плохо спит, привыкли этим гордиться.
Бертран Рассел
Бертран Рассел
В час, когда отделяли пшено от плевел
В мире нет ни одного человека, говорящего на моем языке;
или короче: ни одного человека, говорящего;
или еще короче: ни одного человека.
Набоков
или короче: ни одного человека, говорящего;
или еще короче: ни одного человека.
Набоков
В час, когда отделяли пшено от плевел
Безвыходным мы называем положение, выход из которого нам не нравится.
Станислав Ежи Лец
Станислав Ежи Лец
В час, когда отделяли пшено от плевел
Нет, я не знаю, кто ты для меня - иди один, пускай кораблик в воду, пусть будет путь тебе росой и медом, пусть мягко опускается ступня. И я не знаю, кто ты для меня.
Лети, лети, как бабочка на свет, как желтый лист по парковым перилам. Не то чтоб я тебя когда любила - ты просто будь без горечи и бед. Лети, лети - как бабочка на свет.
А что умею я - идти сквозь лес, по бурелому и по бездорожью. Моя дорога - в голенище ножик, холодный ветер налетает дрожью. На память - на руке болит надрез. Все, что умею я - идти сквозь лес.
Иди, иди. Не знай о темноте, не знай о том, как хочется тепла, когда - кого угодно б обняла. Но есть - один лишь ветер да зола, и песня леса так глуха, хрипла - тут люди, если будут, то не те. Иди, не знай об этой темноте.
И знай: пока тепла моя рука, пока еще я обладаю речью, пока лицо почти что человечье - свети же мне. Свети издалека.
Когда же оступлюсь и захлебнусь, когда прибьюсь к летящей вечно стае - крылатый конь, и черен цвет плаща, и -
ты позови меня. И обещаю:
я обернусь.
Я точно обернусь.
Лемерт
Лети, лети, как бабочка на свет, как желтый лист по парковым перилам. Не то чтоб я тебя когда любила - ты просто будь без горечи и бед. Лети, лети - как бабочка на свет.
А что умею я - идти сквозь лес, по бурелому и по бездорожью. Моя дорога - в голенище ножик, холодный ветер налетает дрожью. На память - на руке болит надрез. Все, что умею я - идти сквозь лес.
Иди, иди. Не знай о темноте, не знай о том, как хочется тепла, когда - кого угодно б обняла. Но есть - один лишь ветер да зола, и песня леса так глуха, хрипла - тут люди, если будут, то не те. Иди, не знай об этой темноте.
И знай: пока тепла моя рука, пока еще я обладаю речью, пока лицо почти что человечье - свети же мне. Свети издалека.
Когда же оступлюсь и захлебнусь, когда прибьюсь к летящей вечно стае - крылатый конь, и черен цвет плаща, и -
ты позови меня. И обещаю:
я обернусь.
Я точно обернусь.
Лемерт
В час, когда отделяли пшено от плевел
В рядовой четверг, в промозглую ночь осеннюю
на лесной поляне, где мокнет столетний тис,
я вас всех соберу, а потом поведу к спасению
от дурацких иллюзий, что есть ещё шанс спастись.
Что особо послушных посадят в лодочку ладную,
пожалеют, накормят, простят и благословят.
И отпустят обратно, к свету, через парадную:
нежных, круглых и лупоглазых - смешных совят.
В общем, двигаемся, совята, идём, не мешкая.
Каждый должен запомнить того, кто идёт за ним.
Все развилки и родники отмечаем вешками,
на прудах и болотах не пялимся на огни.
Мы пойдём по бескрайним полям, где поют усопшие,
голосами глухими тянутся из земли.
Ляжем спать у дороги, и сны у нас будут общие:
проступающие сквозь корни контуры лиц.
Мы пойдём сквозь нагие рощи, в мешки заплечные
наберём сувениров: всего, что у пути нашлось.
В бурой мёрзлой земле безымянные, бесконечные
кладовые войны: гарь, железо, тряпьё и кость.
Вдоль речных берегов городища лежат да капища,
глина, уголь и мел - полосатый культурный слой.
Ваши предки выходят к воде и глядят на закат, ища
в бликах солнца ладью, в воду спущенное весло.
Так и вам в свой черед городскими бродить каналами,
ждать прогулочный катер, моторку, гондолу, плот.
Или молча сидеть на жердочках над канавами,
прижимаясь друг к другу, стараясь сберечь тепло.
А потом изможденных, высушенных, растерянных
вас погрузят в сырые трюмы и повезут:
без имён и без лиц, без памяти, как растения.
Только плеск воды о корму. Темнота. Мазут.
Время вышло, родные, нам пора расставаться и
всё увиденное припрятать и сохранить.
Мне - на вахту у врат. Вам - обратно в реанимации,
не расстраивайте родных, возвращайтесь к ним.
Там, где вы проходили - смешные, звонкоголосые,
непрерывно несущие чушь о добре и зле -
мертвецам останутся эхо, трава белёсая
и обугленная картошка в седой золе.
Дана Сидерос
на лесной поляне, где мокнет столетний тис,
я вас всех соберу, а потом поведу к спасению
от дурацких иллюзий, что есть ещё шанс спастись.
Что особо послушных посадят в лодочку ладную,
пожалеют, накормят, простят и благословят.
И отпустят обратно, к свету, через парадную:
нежных, круглых и лупоглазых - смешных совят.
В общем, двигаемся, совята, идём, не мешкая.
Каждый должен запомнить того, кто идёт за ним.
Все развилки и родники отмечаем вешками,
на прудах и болотах не пялимся на огни.
Мы пойдём по бескрайним полям, где поют усопшие,
голосами глухими тянутся из земли.
Ляжем спать у дороги, и сны у нас будут общие:
проступающие сквозь корни контуры лиц.
Мы пойдём сквозь нагие рощи, в мешки заплечные
наберём сувениров: всего, что у пути нашлось.
В бурой мёрзлой земле безымянные, бесконечные
кладовые войны: гарь, железо, тряпьё и кость.
Вдоль речных берегов городища лежат да капища,
глина, уголь и мел - полосатый культурный слой.
Ваши предки выходят к воде и глядят на закат, ища
в бликах солнца ладью, в воду спущенное весло.
Так и вам в свой черед городскими бродить каналами,
ждать прогулочный катер, моторку, гондолу, плот.
Или молча сидеть на жердочках над канавами,
прижимаясь друг к другу, стараясь сберечь тепло.
А потом изможденных, высушенных, растерянных
вас погрузят в сырые трюмы и повезут:
без имён и без лиц, без памяти, как растения.
Только плеск воды о корму. Темнота. Мазут.
Время вышло, родные, нам пора расставаться и
всё увиденное припрятать и сохранить.
Мне - на вахту у врат. Вам - обратно в реанимации,
не расстраивайте родных, возвращайтесь к ним.
Там, где вы проходили - смешные, звонкоголосые,
непрерывно несущие чушь о добре и зле -
мертвецам останутся эхо, трава белёсая
и обугленная картошка в седой золе.
Дана Сидерос
В час, когда отделяли пшено от плевел
Если вдруг забредаешь в каменную траву,
выглядящую в мраморе лучше, чем наяву,
иль замечаешь фавна, предавшегося возне
с нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне,
можешь выпустить посох из натруженных рук:
ты в Империи, друг.
Воздух, пламень, вода, фавны, наяды, львы,
взятые из природы или из головы,—
все, что придумал Бог и продолжать устал
мозг, превращено в камень или металл.
Это — конец вещей, это — в конце пути
зеркало, чтоб войти.
Встань в свободную нишу и, закатив глаза,
смотри, как проходят века, исчезая за
углом, и как в паху прорастает мох
и на плечи ложится пыль — этот загар эпох.
Кто-то отколет руку, и голова с плеча
скатится вниз, стуча.
И останется торс, безымянная сумма мышц.
Через тысячу лет живущая в нише мышь с
ломаным когтем, не одолев гранит,
выйдя однажды вечером, пискнув, просеменит
через дорогу, чтоб не прийти в нору
в полночь. Ни поутру.
И. Бродский
выглядящую в мраморе лучше, чем наяву,
иль замечаешь фавна, предавшегося возне
с нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне,
можешь выпустить посох из натруженных рук:
ты в Империи, друг.
Воздух, пламень, вода, фавны, наяды, львы,
взятые из природы или из головы,—
все, что придумал Бог и продолжать устал
мозг, превращено в камень или металл.
Это — конец вещей, это — в конце пути
зеркало, чтоб войти.
Встань в свободную нишу и, закатив глаза,
смотри, как проходят века, исчезая за
углом, и как в паху прорастает мох
и на плечи ложится пыль — этот загар эпох.
Кто-то отколет руку, и голова с плеча
скатится вниз, стуча.
И останется торс, безымянная сумма мышц.
Через тысячу лет живущая в нише мышь с
ломаным когтем, не одолев гранит,
выйдя однажды вечером, пискнув, просеменит
через дорогу, чтоб не прийти в нору
в полночь. Ни поутру.
И. Бродский
среда, 27 марта 2013
В час, когда отделяли пшено от плевел
Господи, Боже мой милостивый!
К тебе слова мои, к тебе думы мои,
К тебе нужда моя смиренная.
Отведи меня, Господи, от пути ложного
И прости мне грехи мои многие,
Не по умыслу совершены они,
А по слепоте душевной.
Сожалею о том и каюсь перед тобой!
Научи меня, Господи, каждый шаг
Делать с именем твоим,
Ибо мысль о тебе - есть мысль истинная.
Помоги мне, Господи,
Ежечасно хранить в душе
И дарить людям то,
Что есть добро и любовь во едином,
Ибо это душу человеческую
Согревает, возвышает,
От греховности земной очищает.
Благослови меня, Господи,
Быть достойным учеником твоим,
И пройти путь земной так,
Как тобой предусмотрено.
И хоть сколько-нибудь уменьшить
На Земле зло, творимое нами -
Людьми безрассудными. Аминь.
К. М. Евтеев
К тебе слова мои, к тебе думы мои,
К тебе нужда моя смиренная.
Отведи меня, Господи, от пути ложного
И прости мне грехи мои многие,
Не по умыслу совершены они,
А по слепоте душевной.
Сожалею о том и каюсь перед тобой!
Научи меня, Господи, каждый шаг
Делать с именем твоим,
Ибо мысль о тебе - есть мысль истинная.
Помоги мне, Господи,
Ежечасно хранить в душе
И дарить людям то,
Что есть добро и любовь во едином,
Ибо это душу человеческую
Согревает, возвышает,
От греховности земной очищает.
Благослови меня, Господи,
Быть достойным учеником твоим,
И пройти путь земной так,
Как тобой предусмотрено.
И хоть сколько-нибудь уменьшить
На Земле зло, творимое нами -
Людьми безрассудными. Аминь.
К. М. Евтеев
В час, когда отделяли пшено от плевел
"Земля, прием. Вы слышите? Мы вас просим.
Ну, огни, скорее! Земля, приём.
Мы сюда летели от Франца-Иосифа.
Движемся как пьяная альбатросиха.
Стрелка утыкается остриём
в черный ноль, и мечется, как блохастая.
Солнце перепрятали в бомболюк.
Если честно, искренне и не хвастая,
солнышко прекрасное и гривастое.
Мы его пока называли Юг.
"УробОрос-2" вызывает Землю!
Раз-раз-разрешите посадку, эй.
Мы до солнца шли по большому стеблю,
пёрли всемером по сырому щебню,
чтобы вам - красивее и теплей
было поскорее. И мы старались...
Раз-раз-разрешение будет, нет?
Вы же говорили, мы - юбер аллес?
У меня деревенеет палец,
двигатель чудовищно перегрет.
Слышите, придурки? Мы долетели!
Краденое солнышко привезли!"
Выстрел.
Самолетик упал на ели.
Только золотятся его турели
из холодной выбеленной земли.
Только дым разлетом, широким веером,
как война за истину, сер и сед,
над холодным небом Земли Севера.
Но там, где вечный Свет обрели семеро,
Раз-раз-разворачивается рассвет.
Арчет
Ну, огни, скорее! Земля, приём.
Мы сюда летели от Франца-Иосифа.
Движемся как пьяная альбатросиха.
Стрелка утыкается остриём
в черный ноль, и мечется, как блохастая.
Солнце перепрятали в бомболюк.
Если честно, искренне и не хвастая,
солнышко прекрасное и гривастое.
Мы его пока называли Юг.
"УробОрос-2" вызывает Землю!
Раз-раз-разрешите посадку, эй.
Мы до солнца шли по большому стеблю,
пёрли всемером по сырому щебню,
чтобы вам - красивее и теплей
было поскорее. И мы старались...
Раз-раз-разрешение будет, нет?
Вы же говорили, мы - юбер аллес?
У меня деревенеет палец,
двигатель чудовищно перегрет.
Слышите, придурки? Мы долетели!
Краденое солнышко привезли!"
Выстрел.
Самолетик упал на ели.
Только золотятся его турели
из холодной выбеленной земли.
Только дым разлетом, широким веером,
как война за истину, сер и сед,
над холодным небом Земли Севера.
Но там, где вечный Свет обрели семеро,
Раз-раз-разворачивается рассвет.
Арчет
В час, когда отделяли пшено от плевел
Время прошло так быстро, а шло так медленно.
М. Леви
М. Леви